Социально-экономическое развитие России в первой половине XIX в. определялось процессами разложения феодально-крепостнических форм хозяйства и созреванием новых, капиталистических отношений. К началу XIX в. площадь России составляла 18 млн. кв. км., а население страны возросло до 74 млн. человек. В первой половине XIX в. Россия была преимущественно аграрной страной.

Развитие сельского хозяйства в то время развивалось за счет расширения площади посевов, которые за полвека выросли на 53%, поэтому носило экстенсивный характер. Господствующей системой земледелия было традиционное трехполье -- яровые--озимые--пар. При такой системе урожайность поддерживалась чередованием культур.

Часть помещиков пытались использовать интенсивные методы хозяйствования - применять сельскохозяйственную технику (молотилки и веялки, затем сеялки, соломорезки, маслобойки), современную агротехнику и наемный труд. Однако чаще всего эти эксперименты оборачивались провалом из-за дороговизны машин, практического отсутствия рынка рабочей силы и неумения наладить современное производство.

Среди сельскохозяйственных культур преобладали рожь, овес, ячмень. В центрально-черноземных губерниях, в Поволжье, на Украине, в Предкавказье значительным был удельный вес пшеницы. В 40-е годы в центральных губерниях, Белоруссии и Прибалтике значительно возросли посевы картофеля, который стал «вторым хлебом» для крестьянина и важным техническим сырьем для пищевой и хлопчатобумажной промышленности. В центральных, северных и северо-западных губерниях значительный удельный вес в посевном клине занимал лен, а в черноземных -- конопля. Это были хотя и трудоемкие, но доходные рыночные культуры.

Важнейшей отраслью сельского хозяйства являлось животноводство. Оно носило преимущественно натуральный характер, т. е. скот разводился главным образом «для домашнего употребления», а не на рынок. Но в ряде губерний (Ярославской, Тверской и Вологодской, а также в Прибалтике и степной полосе России) развивалось и товарное животноводство, продукция которого шла на внутренний и внешний рынок. Однако в первой половине XIX в. в сельском хозяйстве России наблюдаются определенные сдвиги:

• - Интенсивно осваиваются юг Украины, степное Предкавказье и Заволжье.
• - Расширяются посевы технических культур: льна, конопли, табака и пр.
• - Внедряются и различные технически более совершенные орудия труда и механизмы: молотилки, веялки, сеялки, жатки, изобретателями которых нередко являлись сами крестьяне.
• - Растет применение наемного труда в земледелии: в 50-х гг. в сельском хозяйстве России насчитывалось до 700 тыс. наемных рабочих, в основном приходивших на сезонные работы в южные, степные и заволжские губернии, а также в Прибалтику.
• - Складываются и очаги торгового земледелия и животноводства: в степной части юга России и Заволжье -- зернового хозяйства и тонкорунного овцеводства, в Крыму и Закавказье -- виноградарства и шелководства, около крупных городов -- торговое огородничество.
• - Крупным центром торгового огородничества являлся Ростовский уезд Ярославской губернии.
• - Кроме того ежегодно до 5--6 тысяч ростовских крестьян ежегодно уходили «для огородных работ» в Москву, Петербург, Ригу, в которых ими были созданы предпринимательские огородные хозяйства.
• - В центрально-промышленных губерниях России (около Москвы) возникли очаги торгового хмелеводства, руководства, табаководства, птицеводства, удовлетворявшие запросы промышленных центров этого региона.

В первой половине XIX века возможности для дальнейшего увеличения производства в барщинных хозяйствах были уже исчерпаны. Об этом свидетельствует постоянный рост задолженности помещиков кредитным учреждениям: к 1855 году было заложено 65 % крепостных крестьян, а долг помещиков составлял 425 млн. руб. Ко второй четверти XIX в. уже со всей очевидностью определилось, что возможности развития помещичьего хозяйства, основанного на крепостном труде, были полностью исчерпаны. С этого времени наблюдаются кризисные явления в помещичьем хозяйстве. российский крестьянство реформа крепостничество

К началу XIX века сохранилась сословная система общества:

Привилегированные были дворяне, духовенство, купечество, почетные граждане. Главенствующим сословием было дворянство (500 млн. чел., 1 % от числа населения страны). Дворяне (потомственные и личные) - имели право на владение дворовым гербом, пользовались свободой от телесных наказаний и рекрутчины, монопольным правом на владение населенными пунктами и крепостными крестьянами.

Почетные граждане (потомственные и личные) - сословие создано в 1832 г. из представителей торгово-промышленных кругов, детей священников и личных дворян.

Духовенство разделилось на черное и белое. Черное духовенство составили монахи и монахини, из числа монахов назначались епископы, архиепископы, митрополиты. Белое монашество состояло из приходских священников, дьяков и псаломщиков. Купечество было разделено на 3 гильдии. Купцы 1 гильдии имели право вести внутреннюю и внешнюю торговлю, 2 гильдии - только крупную внутреннюю торговлю, 3 гильдии - мелкую городскую и уездную торговлю. Было освобождено от телесных наказаний, от некоторых податей и от рекрутчины.

Полу-привилегированные сословия составляли горожане, казачество, однодворцы (бывшие служилые люди южной засечной черты). Они были освобождены от подушной подати и рекрутской повинности, военная служба - на особых условиях. Казачество составляло 1, 5 млн. чел. Казаки служили в 9 казачьих войсках: Амурское, Донское, Забайкальское, Оренбургское, Сибирское, Терское, Уральское, Черноморское (Кубанское).

Податные сословия составляли мещане, цеховые ремесленники в городах, крестьяне в деревне. Мещане (ремесленники, мелкие торговцы, наемные работники) были обложены высокой податью, должны были поставлять рекрутов в армию, и не были освобождены от телесных наказаний. Крестьяне - самое многочисленное сословие аграрной России. 90 % населения страны были крестьянами. Все крестьянство разделилось на 3 разные по количеству группы: помещичьи (22 млн. чел), государственные (19 млн. чел.) и удельные (2 млн. чел). Так что в состоянии крепостного бесправия находилось 2/5 всего населения и около половины крестьянства. Немногочисленные народы Севера и Сибири составляли особую группу крестьян. Они платили дань государству в виде шкурок пушных зверей.

Помещичьи крестьяне. Формы и размеры феодальной эксплуатации крестьян в значительной мере определялись характером крестьянского хозяйства. В центрально- промышленных районах помещики предпочитали отпускать своих крепостных на оброк (в среднем 65% крестьян). В земледельческих губерниях, где помещики считали более выгодным расширять барскую запашку, крестьяне преимущественно находились на барщине.

В 1848 г. были определены права помещиков относительно домашнего суда и расправы. Помещики могли подвергать крепостного наказанию розгами до 40 или палками до 15 ударов или же аресту от 1 до 7 дней, а в случаях особой важности и до 2 месяцев содержания в сельской тюрьме. За тяжелые преступления помещик мог отослать крепостного в смирительные и рабочие дома от 2 недель до 3 месяцев или в исправительные арестантские роты от 1 до 6 месяцев. За увечье крепостного помещик должен быть нести ответственность. Но так как крепостные были лишены права подавать жалобы на своих хозяев, то дела могли заводиться только по инициативе местных властей.

В 1827 году было запрещено принимать детей крепостных крестьян в гимназии и университеты. Им было дозволено обучаться в приходских и уездных училищах, в земледельческих и ремесленных школах. В 1837 г. было разрешено обучение крепостных крестьян в университетах только после «получения от своего помещика увольнения от сего состояния».

Государственные крестьяне. Они принадлежали «казне» (иначе их называли «казенными») и официально считались «свободными сельскими обывателями». Казенные земли и крестьяне на них находились в ведении департамента государственного имуществ. Местными органами управления для крестьян были со стороны администрации - земская полиция в лице исправника, пристава, заседателей. Земская полиция взыскивала подати и недоимки с крестьян.

В казенной деревне все дела решал сельский сход. Положение казенных крестьян было безотрадным.

Удельные крестьяне. Их было около 2 млн. чел обоего пола. Они принадлежали императорской фамилии, или «уделу». Помимо уплаты государственной подушной подати и отбывания натуральных повинностей, удельные крестьяне несли в пользу царской семьи оброк. Удельные крестьяне состояли на оброке и имели большие наделы земли. Но с 30-х г. XIX века надел стал уменьшаться, а оброк увеличиваться.

В I половине XIX века зарождается новая социальная структура, характерная для капиталистического общества. Она включает в себя пролетариат, интеллигенцию, буржуазию. Эти новые социальные группы возникают на базе старых сословий, в силу чего социальное деление постепенно перестает совпадать с официальным сословным строем.

Крестьяне - класс мелких производителей, держателей земельных участков, передаваемых феодалами.

Крестьянин не являлся собственником обрабатываемой земли, хотя условия, на которых ему передавалась земля, могли включать в себя даже право наследственного держания. Экономическая зависимость от феодала реализовывалась в виде ренты (отработочной, продуктовой или денежной), т.е. работы или платежей в пользу феодала. Однако на земле, отданной ему в держание, крестьянин вел самостоятельное мелкое хозяйство, имея в собственности дом, скот, и, что особенно важно, орудия труда. Положение крестьянина, таким образом, принципиально отличалось от положения как раба, так и наемного рабочего при капитализме. Крестьянство ‑ основная масса населения Европы, числен-но преобладавшая даже в конце средневеко-вья, когда получили значительное развитие города. Аграрная природа феодального обще-ства наложила неизгладимый отпечаток не только на его материальную жизнь, но и на культуру.

Возникновение крестьянства

В марксистской историографии было при-нято квалифицировать аграрное население раннесредневековой Европы как «общинни-ков». Эта характеристика, которая опирается на теорию об изначальности общинного строя деревни, сложившуюся в XIX в., опровер-гается опытом современной медиевистики. Деревенская община, связанная с принуди-тельным севооборотом, чересполосицей, выпасом по жнивью, коллективным распо-ряжением угодьями и иными аграрными рас-порядками, существовавшая в Европе во второй половине средних веков, не была наследием германской древности, как полагали эти историки. Современной ар-хеологией доказано, что у германцев в пос-леднем столетии до н. э. и в первые столетия н. э. доминирующим типом поселения были обособленные хутора или постепенно вырос-шие из них поселки, состоявшие всего лишь из нескольких дворов; следов деревень в пря-мом смысле этого слова не обнаружено. Де-ревенская община начала складываться в процессе внутренней колонизации ранее неосвоенных земель, и истоки ее относятся к X—XI вв.

В раннее средневековье преобладающим типом аг-рарных поселений опять-таки были обособ-ленные хутора или небольшие группы дворов. Если об-щинные аграрные распорядки и существо-вали в раннее средневековье, то они имели второстепенное, периферийное значение. Жители одной местности периодически со-бирались на судебные сходки, на которых решались споры и подвергались наказанию преступники. Самоорганизация населения диктовалась прежде всего заботами о соблю-дении права и обычаев.

Положение коренным образом измени-лось после того, как в период демографичес-кого подъема стали раскорчевывать и расчи-щать новые земельные массивы, на которых и были основаны деревни. Значительное их число возникло под властью светских господ-рыцарей, которые стремились сконцентриро-вать сельское население вокруг своих замков и укреплений и которые были заинтересова-ны в выработке новых аграрных порядков, предполагавших общинную организацию.

Таким образом, формирование сельской общины, создание поселений деревенского типа, их распространение на новые террито-рии послужили основой для превращения мелких земледельцев и скотоводов в кресть-янство в собственном смысле слова. Этот процесс был тесно связан с укреплением фе-одальных отношений. Нетрудно видеть, что оформление общины явилось составной ча-стью генезиса корпоративной структуры об-щества, присущей феодализму (возникнове-ние городов-коммун и цехового строя, спло-чение групп людей в «братства», fraternitates, своего рода союзы взаимопомощи, основа-ние духовно-рыцарских орденов, зарожде-ние университетов; объединялись даже пре-ступники и др. маргиналы).

Важнейшей социально-религиозной фор-мой объединения крестьянства, как и других верующих, был церковный приход. Индивид, не являвшийся в начале сред-них веков частицей корпорации, был в боль-шой мере предоставлен самому себе и мог опираться преимущественно лишь на соро-дичей и семью или искать защиты у могуще-ственного покровителя. Изменения в струк-туре родовых и семейно-брачных отноше-ний, происходившие под воздействием цер-кви, вели к перестройке имущественных прав, к их относительной индивидуализации.

Права и обязанности крестьян

Понятие «крестьянство», как оно сложи-лось в Восточной Европе при переходе к Но-вому времени, неправомерно переносить на крестьянство средневекового Запада. В особенности ошибочно квалифицировать последних как «крепостных». Крепостной человек в России ХVIII-ХІХ вв. был во всех отношениях бесправен, поставлен вне официального общества и рассматривался исключительно в качестве объекта эксплуатации и имущественных сде-лок. Между тем крестьяне на Западе, при всех огра-ничениях их юридических и материальных прав, сколь существенными подчас эти огра-ничения ни были, не являлись ни холопами, ни рабами, хотя не раз юристами предпри-нимались попытки приравнять К. к рабам.

Французский серв или английский вил-лан, выполнявшие повинности в пользу се-ньора и признававшие его власть, не могли быть лишены земельного надела и хозяйства; они не могли подвергаться произвольной эк-сплуатации сверх того, что было установлено обычаем поместья. Не господский произвол, но обычай — система неписаных и освящен-ных стариною норм, в соблюдении которых были заинтересованы и крестьяне, и их господа, регулировал отношения обеих сторон. Запад-ноевропейский крестьянин был ограничен в своих правах и подчас находился в чрезвычайно приниженном положении, но не был беспра-вен. Его зависимость от господина могла рас-цениваться как несвобода (что резко отлича-ло его статус от статуса горожанина, не гово-ря уже о привилегированном положении се-ньоров), но эта несвобода не имела ничего общего с бесправием раба или крепостного.

Соглас-но учению о тройственной социальной орга-низации, получившему признание начиная с XI в., laboratores («трудящиеся») или aratores («пахари») были столь же неотъемлемой опо-рой монархии, как и oratores («молящиеся», т.е. духовенство и монашеспіво) и bellatores («воины», т.е. рыцарство). Разумеется, крестьяне представляли собой низший разряд в этой триаде, но их жизненная необходимость для функционирования социального целого была неоспорима.

Деревенская община, когда она, наконец, сложилась, представляла собой в известном смысле самоуправляющийся коллектив, ре-шавший свои внутренние дела. Средневековая деревня представляла со-бой замкнутый и во многом самодовлеющий мирок со специфическими для его обитате-лей способами восприятия действительнос-ти, системой поведения и культурными (фольклорными) традициями.

Крестьянские восстания

Средневековое крестьянство, образовы-вавшее экономический фундамент общества, в своей массе было зависимым. Но формы и степени этой зависимости широко варьиро-вались. В ряде регионов Европы долго сохра-нялись традиции свободы, унаследованные от варварской эпохи, и сельское население, по-ставленное перед угрозой подчинения част-ным господам и государственной власти, упорно ему сопротивлялось. Однако эти выс-тупления обычно были составной частью бо-лее сложных политических конфликтов (восстание Стеллинга в Саксонии в разгар борьбы за власть между преемниками Карла Великого (40-е гг. IX в); движение «березовоногих» в Норвегии в пос-ледней четверти XII в. в период борьбы за престол).

От традиций дофеодальной свободы нужно отличать новые тенденции, которые проявились во второй половине средних ве-ков и были связаны с формированием мелко-го товарного производства и с ростом кресть-янского самосознания. Во время восстания Уота Тайлера (Англия, 1381 г.) крестьянские вожаки ставили риторический вопрос: «Ког-да Адам пахал, а Ева пряла, где был дворя-нин?». Игнорируя различия между религией и социальной практикой, крестьяне обосновывали свои требования об освобождении отличной зависимости ссылками на священные тексты. Крестьяне были убеждены в том, что их труд делает их свободными.

Обострившиеся во второй период средних веков социальные противоре-чия порождали, особенно в условиях полити-ческих кризисов и войны, серию крестьянс-ких восстаний, которые, как правило, были обречены на неудачу. Наи-более мощное и широкое из этих восстаний ‑ Крестьянская война в Германии 1525 г., про-исшедшая в условиях начавшейся Реформа-ции. Чуть ли не един-ственным в истории средневековой Европы успешным выступлением крестьян за свое освобож-дение было восстание в Каталонии во второй половине XV в.; их успеху способствовал ан-тагонизм между королевской властью и дво-рянством. «Дурные обычаи», символизиро-вавшие приниженную зависимость крестьян от гос-под, были отменены.

Гуревич А.Я. Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства. М., 1990

История крестьянства в Ев-ропе. Эпоха феодализма. Т. 1—3. М., 1985‑1986

Шпренгер Я., Инсисторис Г. Молот ведьм

Второе городское право Страсбурга

Саллическая правда

Словарь средневековой культуры

Петр Абеляр. История моих бедствий

Анна Комнина. Алексиада

Византийская Книга Эпарха

ВИЗАНТИЯ (БРЭ. т. 5). Большая Российская энциклопедия. Том 5.

Массария Кафы 1374 г.

Первое городское право Страсбурга

Песнь о Нибелунгах

Песнь о Ролланде

Bauer // Reallexikon der Germanischen Altertumskunde. 2 Aufl. Bd.2. В., N.Y., 1976

Der Bauer im Wandel der Zeit. Bonn, 1986

Cherubini G. Le paysan et le travail des champs // L"homme médiéval. P., 1987

Duby G. Guerriers et paysans. VII e - XII e siècle. Premier essor de ľéconomie européenne. P. 1973

Duby G . L"économie rurale et la vie des campagnes dans l"Occident médiéval. P., 1975

Le Roy Ladurie E. Montaillou, village occitan de 1294 à l324. P., 1975

Martini F. Das Bauerntum im deutschen Schrifttum. Heidelberg, 1944

Rösener W. Bauern im Mittelalter. München, 1985

Thirsk J. The Common Fields // Past and Present, N 29, 1964

О социально-экономическом устройстве Российской империи написано немало ученых работ. Благодаря дотошности исследователей наука обогатилась полезными знаниями о хозяйственной жизни того времени, такими, например, как размеры средней крестьянской запашки и особенности севооборота в разных губерниях. Но множество этих и других хозяйственных подробностей не в состоянии передать духа эпохи, без чего все отдельные и даже самые важные данные делаются бессмысленным набором цифр.

О том, что же представляла собой Россия XVIII - середины XIX века, что было целью тяжелых жертв, принесенных народом «на алтарь отечества», - без устали спорят профессионалы и дилетанты, почвенники и западники. Тем примечательнее объективное свидетельство современника. В своей книге, посвященной истории рязанского дворянства, председатель губернской археографической комиссии А.Д. Повалишин замечательно точно характеризует период господства крепостного права: «Все в сущности клонилось к тому, чтобы дать помещику средства для жизни, приличной благородному дворянину».

Несколько сотен тысяч «благородных» российских помещиков по воле правительства стали олицетворять собой и государство, и нацию. В то же время миллионы ревизских душ в России именовались не иначе как «хамами» и «хамками», «подлыми людьми». А понятие «народ» в его действительном возвышенном смысле встречалось только в поэтических сочинениях, обращенных к далекому прошлому.

Исключительное положение господ окончательно было закреплено в «Жалованной грамоте дворянству», данной Екатериной II в 1785 году. Текст «грамоты» полон перечислением дворянских привилегий и прав. Но более всего этот документ примечателен своими умолчаниями. И главное из них - совершенное неупоминание в тексте о крепостных людях. Это умолчание несло в себе страшное значение - оно окончательно превращало живых русских крестьян в простую материальную часть помещичьей собственности. Как и следует в рабовладельческом обществе, весь смысл жизни крепостного человека, его предназначение состояли теперь исключительно в обеспечении своего господина и удовлетворении любых его потребностей.

Подневольное население обычной помещичьей усадьбы оказывалось довольно пестрым, и каждый имел в ней свои обязанности. Но наиболее многочисленными обитателями любого поместья были, конечно, крестьяне. Круг крестьянских повинностей был чрезвычайно широк и никогда не ограничивался работой на пашне. По приказу из господской конторы крепостные должны были выполнять любые строительные работы, вносить подати натуральными продуктами, трудиться на заводах и фабриках, устроенных их помещиком, или вовсе навсегда покидать родные края и отправляться в дальний путь, если господин решил заселить благоприобретенные им земли в других губерниях.

По словам Ивана Посошкова, автора одного из первых русских экономических трактатов «Книги о скудости и богатстве», помещики в своей хозяйственной деятельности руководствовались простым правилом: «Крестьянину-де не давай обрасти, но стриги его яко овцу догола».

Одним из основных способов извлечения прибыли из крестьянского труда было обложение оброком. На первый взгляд эта повинность может показаться не слишком обременительной. Оброчный крестьянин ежегодно выплачивал господину определенную денежную сумму и во всем остальном имел возможность трудиться и жить относительно самостоятельно. Помещикам оброчная система была также удобна. Она обеспечивала регулярный доход с имения и одновременно избавляла от необходимости вникать в хозяйственные дела. И все же, как правило, на оброк переводили поместья, расположенные в нечерноземных губерниях и там, где земледелие не приносило необходимого дохода. В условиях натурального хозяйства «живые» деньги были редкостью. Чтобы расплатиться с помещиком, крестьяне отправлялись на заработки в города. Там они нанимались на фабрики, зарабатывали каким-нибудь ремеслом или становились извозчиками. Часто целые деревни и села специализировались на том или ином промысле. Так, село Павлово на Оке, вотчина графов Шереметевых, славилось мастерами-замочниками и кузнецами, среди которых было немало зажиточных.

Но в большинстве случаев оброчные крестьяне оказывались в крайне тяжелом положении. Господа кроме денег требовали доставки натуральных припасов - продовольствия, дров, сена, холста, пеньки и льна. Примером натуральных господских поборов может служить перечень из поместья полковника Аврама Лопухина в селе Гуслицах: деньгами 3270 руб., сена 11000 пудов, овса, дров трехаршинных, 100 баранов, 40000 огурцов, рубленной капусты 250 ведер, 200 куриц, 5000 яиц, также ягод, грибов, овощей и прочего - «сколько потребуется для домашнего обиходу».

Иностранный путешественник был потрясен, став однажды свидетелем выполнения натуральной повинности в дворянском поместье: «Подобно пчелам, крестьяне сносят на двор господский муки, крупы, овса и прочих жит мешки великие, стяги говяжьи, туши свиные, бараны жирные, дворовых и диких птиц множество, коровья масла, яиц лукошки, сотов или медов чистых кадки, концы холстов, свертки сукон домашних».

Кроме этого крестьяне были обязаны каждый год на мирской счет выставлять плотников для строительства жилых и хозяйственных зданий в разных вотчинах, рыть пруды и проч. Они содержали на свой счет управителя и его семью. По требованию помещика крестьяне на собственных подводах и лошадях отправлялись в дорогу по разным господским надобностям.

С.Т. Аксаков так начинает свою «Семейную хронику»: «Тесно стало моему дедушке жить в Симбирской губернии, в родовой отчине своей, жалованной предкам его от царей московских…» Следствием этой «тесноты» стало переселение дедушки в соседнюю губернию вместе с пожитками, слугами, чадами и домочадцами. Конечно, переселяемых крестьян никто не спрашивал о том, тесно ли было им и хотят ли они расставаться с родными местами. Но более значимым было то, что все расходы по переселению ложились на самих крестьян. С.Т. Аксаков не углубляется в хозяйственные подробности, поэтому придется обратиться к данным по имению упоминавшегося А. Лопухина. Когда он задумал перевести несколько крестьянских семей из подмосковной в свою орловскую вотчину, для них были куплены шубы, сани и множество других вещей, необходимых для обзаведения хозяйством на новом месте. Эта отеческая забота помещика легла дополнительным бременем на оставшихся на месте крестьян, поскольку все было куплено за их счет. Но, кроме того, остающиеся должны были платить за переселенных оброк и выполнять прочие повинности вплоть до новой ревизии. Расходов и обязанностей было слишком много, и число их постоянно увеличивалось, в результате чего лопухинские крестьяне, в челобитной на имя императрицы, жаловались, что под властью своего господина они «пришли в крайнее разорение и скудость».

Правда, встречались помещики, старавшиеся не слишком обременять своих крестьян. Они если и требовали наряду с оброчными деньгами некоторых натуральных повинностей, в том числе и доставки продуктов, то делали это не сверх установленных платежей, а включали их в сумму оброка. Но такие щепетильные господа были настоящей редкостью, исключением из общего правила.

Вообще все в поместье, в том числе и судьба крестьян, их благополучие или разорение, целиком зависели от воли владельца. Ни закон, ни обычай не определяли никакой другой меры во взаимоотношениях господ и крепостных людей. Добрый и состоятельный, или просто легкомысленный помещик мог назначить необременительный оброк и много лет вообще не показываться в имении. Но чаще всего бывало иначе, и крестьяне, кроме денег и натуральных повинностей, должны были еще и обрабатывать господскую землю. Так, например, крестьяне одного помещика московского уезда, кроме оброка в 4 тысячи рублей, пахали для господина по 40 десятинярового хлеба и по 30 десятин ржи. В течение года они возили в столичный дом помещика дрова, сено и столовые припасы, для чего потребовалось несколько сотен подвод; отстроили новый дом в одной из вотчин, на что, кроме своего труда и леса, израсходовали около одной тысячи рублей из личных средств. Крестьяне обер-провиантмейстера Алонкина в прошении на имя императора Павла жаловались, что господин наложил на них оброк по 6 рублей с души, а притом принуждает обрабатывать помещичью землю в размере 600 десятин. Кроме того, Алонкин «на работу посылает ежедневно как мужчин так и женщин для копания прудов, и на работе безщадно и безчеловечно мучил побоями. Некоторые от оных побоев померли, а другие женщины, беременные, от безщадного телесного наказания выкинули мертвых младенцев, и так чрез самое его безчеловечие пришли все в нищее братство»…

Не легче было крестьянам и в том случае, если господа не заставляли исполнять лишних работ, но предпочитали просто повышать сумму оброка. Нередко такие платежи были столь высоки, что вконец разоряли крестьянское хозяйство. Крестьяне генерал-аншефа Леонтьева оказались доведены поборами помещика до такой крайности, что были вынуждены в конце концов питаться подаянием. Тщетно умоляя своего господина уменьшить бремя выплат, они обратились с отчаянной челобитной к императрице, в которой признавались, что и продав «последние из домишков своих», не смогут выплатить и трети возложенного на них оброка. При этом управитель, по приказу Леонтьева, их «бьет и мучит нещадно» с женами и детьми.

Крестьянин Н. Шипов вспоминал: «Странные бывали у нашего помещика причины для того, чтобы увеличивать оброк. Однажды помещик с супругою приехал в нашу слободу. По обыкновению, богатые крестьяне, одетые по-праздничному, явились к нему с поклоном и различными дарами; тут же были женщины и девицы, все разряженные и украшенные жемчугом. Барыня с любопытством всех рассматривала и потом, обратясь к своему мужу, сказала: "У наших крестьян такие нарядные платья и украшения; должно быть, они очень богаты и им ничего не стоит платить нам оброк". Недолго думая, помещик тут же увеличил сумму оброка».

Примеров подобного произвола множество, они были обыкновенны, и именно потому, что крестьяне рассматривались просто как одушевленное средство для обеспечения своему господину необходимых условий для жизни, «приличной благородному дворянину». Об одном из таких «благородных» помещиков рассказывает Повалишин. Некто Л., промотавшийся офицер, после долгого отсутствия вдруг нагрянул в свою деревню и сразу значительно увеличил и без того немалый оброк. «Что будешь делать, - жаловались крестьяне, - барину надо платить, а платить нечем. Недавно он был здесь сам и собирал оброк. Сек тех, которые не платят. Вы мои мужики, говорил он нам, должны выручать меня; у меня кроме этой шинели нет ничего… Один было сказал, что негде взять, он его сек, - сек как собаку; велел продавать скот, да никто не купил. Кто же купит голодную скотину - кости да кожа? Сорвал с тех, которые побогаче, 1000 рублей и уехал. Остальные велел прислать к нему».

Такое посещение дворянином своей вотчины больше похоже на разбойничий налет. Но еще тяжелее приходилось крестьянам, если руку на их пожитки накладывал барин дельный, да еще и ласковый, каким запомнился его господин бывшему крепостному Савве Пурлевскому.

Помещик приехал в село с супругой и сразу прошелся по улице, внимательно все оглядывая, заходя в дома, распрашивая мужиков о житье-бытье. Держал себя с крестьянами просто, умел расположить к себе. На приветствие мирского схода отвечал степенно, с видимым уважением к собравшимся старикам. Бурмистр от имени села кланялся барину, говорил, что всем миром Бога молят о здравии господина и чтят память недавно почившего папеньки его. Барин улыбнулся, отвечал: «И это, старики, не худо. Спасибо за память». Но потом как-то так вдруг перешел к делу, что никто и опомниться не успел: «Но не забывайте, что нам нужны теперь деньги. Мы не хотим увеличивать оброк, а вот что сделаем. Соберите нам единовременно двести тысяч рублей. Как вы люди все зажиточные, исполнить наше желание вам не трудно. А? Что скажете?»

Поскольку крестьяне молчали в растерянности от услышанного, господин воспринял их молчание за положительный ответ: «Смотрите же, мужички, чтобы внесено было исправно!» Но тут сходка взорвалась криками: «Нет, батюшка, не можем!» «Шутка ли собрать двести тысяч!» «Где мы их возьмем?»

А дома-то смотри какие настроили, - возразил, усмехнувшись, барин.

Но сход не унимался: «Питаемся промыслом, платим оброк бездоимочно. Чего еще?»

Пурлевский продолжает: «Услышав такой решительный отказ, барин посмотрел на нас, опять улыбнулся, повернулся, взял барыню под ручку, приказал бурмистру подавать лошадей и тотчас уехал… Через два месяца вновь собрали сходку, и тогда уж без околичности был прочитан господский указ, в котором начистоту сказано: "По случаю займа в Опекунском совете325 тысяч на двадцать пять лет, процентов и погашения долга требуется около 30 тысяч в год, которые поставляется в непременную обязанность вотчинного правления ежегодно собирать с крестьян, кроме прежнего оброка в 20 тысяч; и весь годичный сбор в 50 тысяч разложить по усмотрению нарочно выбранных людей, с тем, чтобы недоимок ни за кем не числилось, в противном случае под ответственностью бурмистра неплательщики будут, молодые - без очереди сданы в солдаты, а негодные на службу - отосланы на работу в сибирские железные заводы".

В безмолвной тишине, прерываемой вздохами, окончилось чтение грозного приказа. В этот момент в первый раз в жизни почувствовал я прискорбность своего крепостного состояния… Такой огромный налог всех устрашил до крайности. Казался он нам и незаконным. Но что же было делать? В то время подавать жалобы на господ крестьянам строго воспрещалось…»

Оброк часто бывал индивидуальной повинностью, когда им облагали не все население поместья, а отдельных людей, приносивших господину доход своим ремеслом или искусством. Хозяйственные помещики, как правило, тщательно отбирали среди крестьянских детей способных к той или иной деятельности и отдавали в обучение. Повзрослев, такие крепостные мастера и ремесленники исправно выплачивали барину большую часть заработанных денег.

Особенно ценились талантливые музыканты, художники, артисты. Они, кроме того, что приносили значительный доход, способствовали росту престижа своего господина. Но личная судьба таких людей была трагичной. Получив, по прихоти барина, блестящее образование, пожив нередко за границей и в Петербурге, где многие, не догадываясь об их происхождении, обращались с ними как с равными, достигнув мастерства в своем искусстве, крепостные артисты забывали, что они - всего лишь дорогая игрушка в руках хозяина. В любое мгновение их мнимое благополучие могло быть разбито по мимолетному капризу помещика.

Крепостной человек помещика Б., Поляков, окончил Академию живописи, получил множество наград и отличий. Ему заказывали портреты представители известнейших аристократических фамилий, и за каждую работу художник получал значительные гонорары. Но его господину захотелось, чтобы художник прислуживал ему в качестве форейтора. Напрасно учителя и покровители Полякова хлопотали о смягчении его участи. Помещик был неумолим, и закон целиком оказывался на его стороне. Судьба Полякова сложилась трагически. Современник передает в своих воспоминаниях, что он был выдан хозяину и «по настойчивому приказанию своего господина сопровождал его на запятках кареты по Петербургу, и ему случалось выкидывать подножки экипажа перед теми домами… где он сам прежде пользовался почетом, как даровитый художник. Поляков вскоре спился с кругу и пропал без вести». После этого на совете Академии постановили только, что отныне, во избежание подобных досадных случаев, не принимать в ученики крепостных людей без отпускной от помещика.

Свидетельства о таких судьбах встречаются у многих мемуаристов, русских и иностранцев. Француз де Пассенанс рассказывает историю о крепостном музыканте. После обучения своему искусству в Италии у лучших мастеров музыки молодой человек вернулся на родину по требованию помещика. Барин остался доволен его успехами и заставил играть перед многолюдным обществом, собравшимся в тот вечер в господском доме. Желая удивить им своих гостей как редкой диковиной, барин велел играть без перерыва много часов кряду. Когда скрипач попросил позволения отдохнуть, господин вспылил: «Играй! А если будешь капризничать, то вспомни, что ты мой раб; вспомни о палках!» Отвыкший от нравов, заведенных в родном отечестве, доведенный до отчаяния усталостью и безвыходностью своего положения, униженный человек выбежал из залы в людскую и топором отрубил себе палец на левой руке. Пассенанс приводит его слова: «Будь проклят талант, если он не смог избавить меня от рабства!»

Этот поступок, в духе древних римлян, не был оценен по достоинству в дворянском доме. Своим следствием он мог иметь только жестокое наказание на конюшне и вечную ссылку в глухую деревню, где бывший музыкант до конца дней должен был ухаживать за скотом или исполнять другую черную работу.

Осознание полного бесправия и беспомощности приводило к тому, что крепостные люди, по разным обстоятельствам приобщившиеся на короткое время к иной жизни и снова ввергнутые в рабство, кончали самоубийством или спивались. Эти происшествия, иногда упоминавшиеся в «благородном» обществе в качестве забавного анекдота, приводили в изумление и ужас иностранных гостей. Они никак не могли понять, каким непостижимым образом в русских аристократах сочетаются внешний лоск цивилизованности и варварский деспотизм.

Но большая часть крепостных крестьян была предусмотрительно избавлена своими господами и попечением правительства от искушения славой и душевных терзаний.

Абсолютное большинство из них не только не учились в Италии у лучших живописцев и музыкантов, но никогда не выезжали из родного села в ближайший уездный город. Они всю жизнь трудились на барщине.

Причиной чрезвычайно тяжелого положения барщинных крестьян, которое признавалось всеми, от частных лиц до самой императрицы, была неопределенность размеров их повинностей помещику. На протяжении всего XVIII и до середины XIX века просвещенные вельможи подавали «на высочайшее имя» записки и доклады, в которых предлагали те или иные меры по изменению этого положения. Сама Екатерина и ее преемники неоднократно заявляли о необходимости юридическими нормами ограничить произвол - но за все время существования крепостного права правительство так и не решилось предпринять никаких практических мер, которые действительно могли бы облегчить участь крестьян.

Соборное Уложение 1649 года глухо оговаривается только о запрете принуждать к работам по воскресным и праздничным дням. За сто лет, прошедших со времени издания Уложения, землевладельцами повсеместно игнорировались и эти робкие законодательные ограничения. А вынужденное обстоятельствами постановление Павла I «о трехдневной барщине» носило исключительно рекомендательный характер и почти нигде не исполнялось. От произвола помещика зависело не только число барщинных дней, но и продолжительность работы в течение дня. Эта продолжительность нередко была такой, что захватывала и часть ночи, не оставляя крестьянам даже темного времени суток для работы на своем поле. В такой ситуации едва ли не верхом гуманности выглядела инициатива части дворян ораниенбаумского и ямбургского уездов Санкт-Петербургской губернии, определивших своим крестьянам четкие рабочие нормы: не более 16 часов/сутки в летние месяцы.

При отсутствии правил в одном и том же уезде у соседей-помещиков практиковались разные сроки барщины. Некоторые господа вводили у себя в имении вовсе разорительный для крестьянского хозяйства обычай, когда крепостные безотлучно трудились на пашне помещика до тех пор, пока не заканчивался весь круг сельских работ, и только после этого их отпускали на свои участки.

В таких обстоятельствах неудивительно, что у многих помещиков возникла мысль о совершенной ликвидации отдельных крестьянских наделов и включении их в господскую запашку. Крестьяне, лишенные какого бы то ни было личного хозяйства, теперь полностью превращались в сельских рабов. Это уродливое явление российской действительности времен империи, развившееся из неограниченной законом барщины, получило название «месячины».

Радищев дает подробное описание такой рабовладельческой плантации: «Сей дворянин Некто всех крестьян, жен их и детей заставил во все дни года работать на себя. А дабы они не умирали с голоду, то выдавал он им определенное количество хлеба, под именем месячины известное. Те, которые не имели семейств, месячины не получали, а по обыкновению лакедемонян пировали вместе на господском дворе, употребляя, для соблюдения желудка, в мясоед пустые шти, а в посты и постные дни хлеб с квасом. Истинные розговины бывали разве на Святой неделе.

Таковым урядникампроизводилася также приличная и соразмерная их состоянию одежда. Обувь для зимы, то есть лапти, делали они сами; онучи получали от господина своего; а летом ходили босы. Следственно, у таковых узников не было ни коровы, ни лошади, ни овцы, ни барана. Дозволение держать их господин у них не отымал, но способы к тому. Кто был позажиточнее, кто был умереннее в пище, тот держал несколько птиц, которых господин иногда бирал себе…

При таковом заведении неудивительно, что земледелие в деревне г. Некто было в цветущем состоянии. Когда у всех худой был урожай, у него родился хлеб сам-четверт; когда у других хороший был урожай, то у него приходил хлеб сам-десят и более. В недолгом времени к двумстам душам он еще купил двести жертв своему корыстолюбию; и, поступая с ними равно, как и с первыми, год от году умножал свое имение, усугубляя число стенящих на его нивах. Теперь он считает их уже тысячами и славится как знаменитый земледелец».

Описанная картина не была редкой для сельскохозяйственного ландшафта России не только в XVIII веке, но вплоть до самой отмены крепостного права. Но очевидно и то, что для создания такого концлагеря помещик должен был обладать определенно низкими моральными качествами. Радищев в негодовании так и обращается к этому дворянину Некто: «Варвар! Не достоин ты носить имя гражданина!»

Любопытно, что некоторые наши современники, причем из научной среды, смотрят на дело гораздо спокойнее. Так, один историк, в подтверждение своего взгляда, будто бы крепостное право и ко времени своей отмены далеко не исчерпало своего полезного для страны потенциала, утверждает, что «помещичьи крестьяне работали не только больше, но и качественнее, чем казенные». Важно, на чем уважаемый ученый основывает свое мнение. Он отмечает, что основным источником роста урожайности в помещичьих хозяйствах было «улучшение обработки полей за счет роста интенсивности труда»!

Надо ли уточнять, что за этой деликатно сформулированной фразой о «росте интенсивности труда» на барщине в действительности скрывается ничем не ограниченное насилие над крестьянами?! Может ли это обстоятельство быть оправдано чем-нибудь, и увеличением урожайности в том числе? Еще Радищев справедливо задавался вопросом: «Какая польза государству, что несколько тысяч четвертей в год более родится хлеба, если те, кои его производят, считаются наравне с волом, определенным тяжкую вздирати борозду?»

Как землевладельцы добивались роста интенсивности труда среди своих крепостных, можно себе представить хотя бы на основании воспоминаний А.И. Кошелева. Известный общественный деятель, Кошелев был, кроме всего прочего, крупным помещиком и одно время даже предводителем уездного дворянства. Поэтому описанные им случаи из помещичьей практики особенно ценны. Он пишет: «В соседстве моем жил помещик Ч., человек недурной, пользовавшийся общим уважением в дворянстве… При земляных работах, чтобы работники не могли ложиться для отдыха, Ч-ов надевал на них особого устройства рогатки, в которых они и работали. За неисправности сажал людей в башню и кормил их селедками, не давая им при этом пить… Брань, ругательства и сечение крестьян производились ежедневно».

Каждая жалоба из бессчетного числа крестьянских челобитных представляет крепостное право с новой стороны, удивляя примерами господского цинизма и часто бессмысленной жестокости. Так, например, крепостные генерала Гурко жаловались на притеснения со стороны управляющего и чрезвычайное обременение работами. Писали, что управляющий запрягает крестьян с женами и детьми «вместо лошадей в сохи и пашет ими, как скотиной…»

Не только дворяне, но и монахи синодской церкви, а монастыри до 1764 года имели право владеть населенными имениями, обходились с крепостными немилостиво. В Курской губернии исследователем Добротворским были собраны интересные свидетельства о том, как жилось крестьянам под властью монашеской обители: «Монастырская неволя была пуще панской… Рассказывают старики, что житье было тогда незавидное. Вместо лошадей у монахов служили они: на них и воду возили, и землю пахали».

Весьма примечательно, что образ крепостных крестьян, впряженных в соху или телегу вместо скота, - постоянно встречается в записках современников. Как тут не вспомнить горькое радищевское сравнение крестьян с волом, «определенным тяжкую вздирати борозду»?!

Нельзя не признать, вслед за историком XIX столетия, что все развитие помещичьего хозяйства «давало основание заключить о переходе крестьян в совершенное рабство». Среди прочего, наиболее ярко полное бесправие крепостных людей проявлялось в бесцеремонном вмешательстве господина в их личную жизнь, и в заключение браков в первую очередь.

Действительно, в эпоху крепостничества у крестьян было два основных способа устроить свою брачную жизнь - «по жребию» и «по страсти». О последнем способе дает представление следующая история: одна эмансипированная молодая барыня, вернувшись вскоре после реформы 1861 года из заграничного путешествия в свое имение, собрала крестьянских женщин и устроила чаепитие. За чаем она и поинтересовалась - все ли они вышли замуж «по любви»? Крестьянки явно не поняли вопроса госпожи и недоуменно смотрели на нее.

Ах, ну как же вы не понимаете! - воскликнула барыня. - Ну, значит, по страсти!

По страсти, по страсти, - вдруг оживившись, закивали женщины. - Известно - кого назначит барин, или бурмистр, с тем и под венец! А если заупрямишься, так выпорют кучера на конюшне, прямо страсть!

А. Пушкин, сам однажды пересказывая подобный же случай, отметил при этом: «Таковые «страсти» обыкновенны. Неволя браков давнее зло». Но необходимо помнить, что история, сегодня имеющая значение едва ли не анекдота, в крестьянском быту XVIII–XIX веков оказывалась человеческой трагедией.

Один «благородный» душевладелец оставил для потомства свои соображения о наилучшем развитии помещичьего хозяйства: «Добрые экономы от скотины и птиц племя стараются разводить, - писал он, - а потому о размножении крестьян тем более печность (т. е. заботу) следует иметь». И рекомендовал отдавать крепостных «девок» замуж не позднее 18 лет. Любопытно, что здесь с ним полностью соглашался А. С. Пушкин, который был не только великим русским поэтом, но и обыкновенным российским помещиком. В одной из своих публицистических статей он писал: «Осмелюсь заметить одно: возраст, назначенный законным сроком для вступления в брак, мог бы для женского пола быть уменьшен. Пятнадцатилетняя девка и в нашем климате уже на выдании, а крестьянские семейства нуждаются в работницах…»

Впрочем, в работницах нуждались не только крестьяне, но в первую очередь их владельцы. И решение этого «хозяйственного» вопроса было для них тем проще, чем глубже в среде поместного дворянства утверждался взгляд на крепостных людей, как на рабочую скотину. Новгородский губернатор Сивере, один из немногих вельмож за всю российскую историю, сохранивших объективность и здравый взгляд на действительность, отмечал утилитарное отношение помещиков к своим крестьянам: «Землевладельцы в России обыкновенно принуждают к браку молодых людей и делают это для того, чтобы иметь лишнюю пару, т. е. новое тягло, на которое можно еще наложить работу или оброк».

Понятно, что чем населеннее были дворянские вотчины, тем сильнее ограничивалась возможность индивидуального подхода к женитьбе крестьян. Князь А. Голицын, ознакомившись со списками, представленными ему старостами, убедился, что в его имениях слишком возросло число незамужних девиц и неженатых парней. Видя в сложившемся положении прямой убыток для себя, князь велел немедленно расписать потенциальных женихов и невест по возрасту и венчать «по жребию».

Справедливости ради надо сказать, что со стороны князя это была только мера устрашения. Как тогда говорили - «под рукой» велели бурмистрам не спешить с исполнением сурового приказа. И действительно, господский намек крестьянами был понят верно. За одну неделю сыграли 400 свадеб, не дожидаясь «жребия».

Но душевладельцы редко соединяли в себе способность беречь собственные хозяйственные интересы без лишнего насилия над плотью и чувствами своих рабов. Один крестьянин, родившийся крепостным, так вспоминал об обстоятельствах женитьбы своих родителей и многих односельчан: «Назначили для этого время в году и по особому списку вызывали в контору женихов и невест. Там по личному указанию немца-управляющего составлялись пары, и под надзором конторских служителей прямо отправлялись в церковь, где и венчались по нескольку вдруг. Склонности и желания не спрашивалось. По долгом времени такой горести возникли письменные жалобы крестьян к самому помещику, который на беду не обратил на них внимания, а вверился управляющему и, не разобрав, дозволил ему «проучить» всех просителей домашним образом. И пошла потеха: каждодневная жестокая порка…»

Важной особенностью развития крепостного права, как оно сложилось во второй половине XVIII века является, с одной стороны, появление все новых законов, официально расширяющих права дворян в распоряжении крепостными людьми, а с другой - повсеместное нарушение прежних законов, хотя бы в малом ограничивающих помещичий произвол.

Так, например, при Петре I, в 1724 году выпущен был указ, запрещавший венчать по одному только изволению господ или родителей, «но непременно, чтобы при том и брачующиеся оба лица свободно явно и добровольно объявили свое желание». Очевидно, что это петровское распоряжение, никогда формально не отмененное, было неудобно помещикам, стесняя их полномочия, и попросту игнорировалось, а вскоре совсем было забыто. Большинство же крестьян о нем, вероятно, и вовсе никогда не слышало.

Забвение постигло и другой наказ Петра, дававший право солдатам брать в жены крепостных крестьянок, не спрашивая на то разрешения помещика. К середине века не только согласие душевладельца на брак своей «рабы» стало обязательным, но нередко иному солдату приходилось прикладывать огромные усилия, чтобы вырвать свою собственную жену из рук помещика, владеющего ею незаконно. В источниках сохранилось любопытное дело такого рода, от 1746 года. Оно имеет красноречивое название: «О присвоении профессором Тредьяковским жены гренадерской». В Военную коллегию была доставлена жалоба: «По донесению гренадера Невского гарнизонного полка Мадыма Беткова (из башкирцев) жена его Ентлавлета Однокулова, оставшись по сдаче его в рекруты на родине в Казанской губернии, попалась ему навстречу в Санкт-Петербурге и объявила, что она по взятии его, Беткова, в службу, чрез несколько времени не знает какими офицерами вывезена в Санкт-Петербург и, назад года три, отдана ими в подарок профессору Санкт-Петербургской Академии Наук Василию Кириллову сыну Тредьяковскому, где и живет в услужении. Поэтому гренадер Бетков и просит об отдаче ему означенной жены его».

Военная коллегия потребовала от канцелярии Академии наук сведений: действительно ли женка Ентлавлета находится у профессора Тредьяковского в услужении и по каким актам он ею владеет? На это Академия своей промеморией, подписанной президентом Кириллом Разумовским и членами Академии, препроводила в Коллегию собственноручный отзыв по этому делу Тредьяковского.

Поэт писал: «Башкирец Мадым Бетков доносит ложно… для того что я имею у себя с 1742 года жонку башкирскаго народа, которая мне дана в услуги жене моей тестем моим протоколистом Филипом Ивановым сыном Сибилевым… а ныне во Святом крещении с 1740 году именуется она Наталья Андреева дочь… Он же гранодер башкирец прелагаетслехка, говоря только просто, что она взята из Казанския губернии офицерами; но сие походит на то, что буттобы она была прямо украдена. Однако сие делалось не так… ибо помянутая жонка подлинно взята военными людьми, но в то время, когда в тех местах, и близ города Самары, бунтовали воры-башкирцы, и пойманная вместе с бунтовщиками, из которых многии там тогда и казнены, привезена потом, с оставшимися после вершенныхмужей бабами своего народа, в город Самару, где отдана помянутому мною тестю, так как и прочим многим бабы, девки и ребята бунтовщичьи розданы по указу, в наказание бунтовщикам…

А хотя бы помянутая жонка и подлинно была в Башкирии сего ныне гранадера жена, по магометанскому беззаконию; однако нет нигде у нас как правил, чтоб христианку признавать басурманскою женою, и отдавать за нечестивого безверника.

Но с другой стороны, хотяж бы ныне гранадер-башкирец и обешчался восприять святое крещение, чего я ему и желаю; однако, помянутая жонка также бы не могла быть его женою, для того что он бы сие учинил уже после, и может быть не больше для спасения души, сколько для получения себе жены, которую ему, как башкирцу, здесь сыскать трудно; а тесть мой, как законный ея по указу господин… не имеет ни малаго намерения отдать ея за помянутаго гранадера… ибо прежнее башкирское совокупление, хотя и действительно у них было, однако оно не законное… для того что у них можно иметь по три, по четыре, и по седми жен, или справедливее, незаконных наложниц. И потому, ежели бы он захотел… вклепаться здесь во всех седмь башкирок, то бы надлежало для него требовать от их господ всех седми. Подлинно, был бы он богат, не по солдатским животам, женами….

На подлинном написано: "Сие известие писал я Профессор Василей Тредиаковский своею рукою. Октября 13 дня, 1746 года"».

Военная коллегия требовала от Беткова доказательств, какие он имеет о том, что названная жена ему действительно принадлежит. На это требование от начальства Беткова были представлены показания свидетелей-сослуживцев «о принадлежности Беткову означенной жены его, названной по Святом крещении Натальей Андреевой».

В июне 1747 года обер-комендант Игнатьев докладывал в Военной коллегии, что «Тредьяковский при свидании ему лично объяснил, что когда гренадер примет веру греческого исповедания, то и жену ему отдаст; и что, по принятии гренадером этой веры, причем он назван Петром Петровым, об отдаче ему той жены его был послан от него, Игнатьева, к Тредьяковскому нарочный; но Тредьяковский посланному сказал: "Не отдам, ибо де она ему крепостная"».

Впрочем, эта история закончилась счастливо. Военная коллегия, несмотря на упорство Тредьяковского, определением от 29 июня 1747 года постановила: отобрать от него жену гренадера Петрова Наталью Андрееву «безо всяких отговорок» и возвратить ее мужу. О необходимости немедленного исполнения этого распоряжения уведомили Академию наук. Наконец 20 августа из Академии в Коллегию сообщили, что Андреева мужу отдана. Но пример того, как известный русский поэт В. Тредьяковский цепко держался за свою «крещенную собственность», не стесняясь разлучать мужа с женой, может дать представление, как могли себя вести в подобной ситуации другие, менее просвещенные помещики.