Тварь я дрожащая. Тварь я дрожащая Раскольников не старуху убил он себя
Преступление совершено. Но если Раскольников в припадке может убить, то красть он не в состоянии. Он присваивает себе только две ничего не стоящие вещицы и с большими затруднениями спасается оттого, чтобы не быть застигнутым на месте преступления. Теперь наступает период в его жизни, когда он может только размышлять над своим преступлением.
Он уничтожает все его внешние следы, но вечно занят мыслью, как бы скрыть его, чем все больше и больше выдает себя своим преследователям. Но это еще не главное - внешние открытия не сокрушают его; что его окончательно губит, это внутреннее открытие, которое он делает: все более и более возрастающая уверенность, что он не принадлежит к числу тех избранных натур, которым все разрешается. После совершения преступления он никак не может вновь подняться на ту высоту, с какой он раньше смотрел на него: «Наполеон, пирамиды, Ватерлоо, - и тощая гаденькая регистраторша, старушонка, процентщица, с красною укладкою под кроватью...
Полезет ли, дескать, Наполеон под кровать к «старушонке!» Эх, дрянь!». Он не раскаивается в умерщвлении старухи, продолжая считать ее жизнь бесполезной, а смерть безразличным, пожалуй, даже полезным делом. Старуха была и продолжает казаться ему чем-то побочным; убивая ее, он ведь хотел только уничтожить предрассудок, убить не человека, а ложный взгляд и переступить через пропасть, отделяющую обыкновенных людей, погрязших в будничных понятиях, от сонма избранных. Он убил предрассудок, но продолжал оставаться по ту сторону пропасти.
Он безгранично несчастен, несчастнее, чем когда-либо раньше. Он не сделал ничего дурного. Он хотел только не оставить без помощи своей голодной матери, имея рубль в кармане. И как добросовестно он поступил! Он, прежде всего, проверил свои силы самым тщательным испытанием себя, убедившим его в том, что он не переступит за известные границы для удовлетворения своих чувственных потребностей, а будет иметь всегда в виду только свою великую цель; кроме того, среди всей бесполезной «вши» он выбрал самую бесполезную, и, наконец, решил, убивая эту женщину, взять лишь столько, сколько оказывалось необходимым для его ближайших целей.
А между тем, не старуху жалкую убил он, а самого себя, свое собственное «я». Его преступление превзошло его самого, оно сделало Раскольникова совершенно одиноким, отбросило его в глубину его собственного «я». Тайна терзает его до безумия, и мучение при мысли, что он такая же «вошь», как и все остальные, изводит его.
Едва успел он совершить убийство, как почувствовал себя одиноким, чуждым всем, осужденным на вечное молчание. Ему кажется, что он больше никогда не осмелится разговаривать с другими людьми. Но вскоре им овладевает безумная потребность открыть свою тайну, рассказать о ней другим. Награбленное его не интересует, у него нет и в мыслях воспользоваться им; он прячет его под камнем на месте постройки. Раскольников сам не понимает, что с ним происходит, но ему кажется, что он точно ударом топора отсечен от своего прошлого. Наступает минута, когда он готов броситься в воду, чтобы положить конец своим мучениям. На окружающих Раскольников производит впечатление сумасшедшего.
Но вот Раскольников встречает воплощение человеческого горя в его самой худшей форме: горького пьяницу, чахоточную вдову с детьми на руках без куска хлеба, благородную молодую девушку Соню, которая должна была унизить себя до проституции, чтобы добывать пищу своим маленьким братьям и сестрам - и потребность выказать великодушие, прийти на помощь ближним на некоторое время возвращает ему веру в жизнь. Однако за кратковременным подъемом духа следуют новые мучения. Его угнетает мысль, что другие, может быть, знают о его преступлении, а он играет перед ними бесполезную комедию, когда делает вид, что все это не имеет к нему никакого отношения.
И действительно, один человек догадался обо всем и насквозь видит его: это гениальный юрист, следователь Порфирий Петрович. Но Раскольникова не арестовывают, не допрашивают, нет; если он впоследствии раскрывает свои уста и обвиняет себя, то это происходит исключительно в силу внутреннего душевного побуждения. Еще задолго до того, как происходит взрыв, ему кажется, что приближается момент, когда он должен открыть тайну, и он сам сравнивает чувство, испытываемое им при приближении этого момента, с тем чувством, которое проснулось в нем, когда ему показалось, что пробил час убить старуху. Но это чувство постоянно переплетается у него с пылкой ненавистью к окружающему миру; он питает убийственную ненависть к тем, кто, как он думает или боится, знают его тайну.
В конце концов он с ужасом осознает, что даже о матери и сестре, которых прежде так любил, временами он думает теперь с чувством ненависти.
Но эта ненависть и это мучение порождены любовью. Если бы он не любил так сильно, ничего не случилось бы. Если бы он был сухим, черствым человеком, если бы он не был смел и великодушен, он никогда не сделался бы убийцей. Все более и более чувствует он в это время влечение к Соне, которая стала проституткой из любви к своим маленьким братьям и сестрам. Раскольникова с ней сблизило сострадание, восхищение ее благородством и чистотой, потому что ни единая капля порока еще не проникла в ее сердце. Он выражает свое уважение той, которую презирает весь мир. Она также преступила границы, она также наложила руки на человеческую жизнь, на свою собственную, пожертвовала со¬бой и пожертвовала, по мнению Раскольникова, бесполезно; но по величию своей души она стоить высоко над ним. И мало-помалу Соня обращается в его совесть и оказывается в конце концов сильнее его. Раскольников не в состоянии противиться этой женщине, столь сильной в своем унижении и смирении, и роман оканчивается тем, что Раскольников идет в полицейский участок и доносит на себя: «Это я убил тогда старуху-чиновницу и сестру ее Лизавету топором, и ограбил».
В эпилоге, происходящем в Сибири, Достоевский заставляет надменный и разбитый жизнью характер Раскольникова смягчиться и возвращает ему бодрость духа благодаря преданной, выносливой любви Сони.
Тема «Путь Раскольникова к преступлению»
Идеологическая основа романа: в романе отражены идеи, которые «носились» в воздухе (революционно-демократические о насильственном преобразовании общества; бонапартистские - теория сильной личности, для достижения своей цели все средства хороши, когда вершатся великие дела, кто-то обязательно должен погибнуть).
Работа с текстом (гл. 1 - 6)
Задание. Выписать ситуации, слова, состояния, мысли, приведшие Раскольникова к мысли о возможности и необходимости преступления.
1. «Молодой человек чувствовал какое-то болезненное и трусливое ощущение, которого стыдился и от которого морщился. Он был кругом должен хозяйке...»
2. «Он был в раздражительном и напряженном состоянии, похожем на ипохондрию».
3. «Он был задавлен бедностью... Насущными делами своими он совсем перестал и не хотел заниматься...»
Задание. Нарисовать дом, в котором мог проживать Раскольников.
(Вспомнить Булгакова: «дворницкие исчезли, появились кражи».)
4. Идет к старухе на пробу. «На какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное: грязно, пакостно, гадко, гадко!..»
5. В распивочной (пьяные, компания с одною девкою и гармонью), песня:
Целый год жену ласкал,
целый год жену ласкал,
По Подъяческой пошел,
свою прежнюю нашел...
6. Разговор с Мармеладовым: бедность не порок, но нищета - порок.
7. «Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти!»
8. Рассказывает историю Сони (проживала по желтому билету).
Раскольникова поражает то, что семья живет на деньги, которые приносит Соня. Лицемерие общества (Соня не может жить с родными, а родные пользуются ее «услугами».)
9. «В это время целая партия пьяных вошла в распивочную, и раздались у входа звуки шарманки и детский надтреснувший голосок, певший «Хуторок». (Взрослые зарабатывают на нищих детях.)
10. Раскольников дома у Мармеладовых. Угнетающее впечатление.
11. «Письмо матери его измучило. (...) Сонечка, Сонечка Мармеладова, вечная Сонечка, пока мир стоит! Жертву-то, жертву-то обе вы измерили ли вполне? Так ли? Под силу ли? В пользу ли? Разумно ли?».
12. «Вчерашняя мысль опять пронеслась в его голове... он предчувствовал, что она непременно «пронесется», и уже ждал ее... но... теперь явилась вдруг не мечтой, а в каком-то новом, грязном и совсем незнакомом ему виде, и он вдруг сам осознал это...»
13. На улице встречает пьяную, оскорбленную, обманутую девушку лет пятнадцати-шестнадцати. Спасает ее от плотного, жирного господина. Озлобляется. Почему? Рассуждает о «проценте»: «А что, коль и Дунечка как-нибудь в процент попадет!.. Не в тот, так в другой?..»
Нужно что-то делать: индивидуальный бунт, протест героя.
14. Останавливает Раскольникова его мысль о Разумихине и страшный сон (мужики забили лошадь): «Боже!.. неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове... буду скользить в липкой, теплой крови... красть, дрожать... Ведь я же все равно не решусь! Я ведь не вытерплю, не вытерплю... Господи! Покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой... мечты моей!». Отвращение к убийству.
Казалось бы, от-решился, но идея сильней: случайный путь домой по необычной дороге - по Сенной - стал роковым.
15. Встречает Лизавету, узнает, что в тот час ее не будет дома.
16. Заходит в трактир, «странная мысль наклевывалась в его голове... и очень его занимала».
17. Слышит разговор офицера и студента об Алене Ивановне: «Да что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки? Не более как жизнь вши, таракана...»
«...А скажи ты мне: убьешь ты сам старуху или нет?»
«Разумеется, нет. Я для справедливости...»
Раскольников слышит в этом какое-то предопределение, указание, решается на убийство.
Анализ пути героя к преступлению.
Домашнее задание. Выписать «вечные вопросы» (главы 1 - 6).
Тема «Опровержение теории Раскольникова»
Работа с текстом
1. Оценка поступка
Необходимые заметки:
Дом Капернаумова, в котором живет Соня (Капернаум - город, в котором проповедовал Христос).
Лизавета в черновиках Достоевского беременна, 8 месяцев, страшная истина: человек, решившись на убийство, остановиться не может. Если бы Раскольников убил Лизавету с ребенком (!), сошел бы с ума.
Во время бунта - общественного или личного - ВСЕГДА погибают невинные люди. Автор против насилия и бунта; противостояние теории бонапартизма.
Сделать вывод: какой поступок совершает Раскольников и каков внутренний (философский, исторический, мировоззренческий) подтексты поступка?
2. Состояние Раскольникова
Сны, слова понимаются им только в контексте преступления. (См. табл. 1.)
Раскольникова мучает страх. Потеря теории бонапартизма. Почему не мучает совесть? Нет веры в Бога!
Раскольников испытывает Соню (ч. 4, гл. 4):
«Знаю я, как вы в шесть часов пошли...»;
«Катерина Ивановна вас чуть не била...»;
«А с вами что будет?..»;
«Катерина Ивановна в чахотке злой, она скоро умрет...»;
«А коли вы теперь заболеете...»;
«Дети всей гурьбой на улицу пойдут...»;
«С Полечкой, наверно, то же самое будет...» (Вспомнить стихотворение Некрасова «Еду ли ночью по улице темной...»).
Соня - что необычного в образе?
Она не характерна для публичного дома (худенькая, бледная, слабая здоровьем, думающая, мучающаяся). От этой грязи ее спасает только вера, она читает Евангелие («Воскрешение Лазаря» - Раскольникову).
Правда Раскольникова и правда Сони (ч. 5, гл. 4). (См. табл. 2.)
Вывод: у Раскольникова еще нет осознания вины, но мы понимаем, что он это сделал, так как «озлился», захотел проверить «тварь ли я дрожащая». Раскольников теряет себя!
3. Их воскресила любовь
«Сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого...» (Сравнить с биографией Достоевского, что для него значила вторая жена Анна Григорьевна.)
Анализ эпилога.
Итог урока. Обратить внимание на «движение» души Раскольникова до сцены в эпилоге: «...их воскресила любовь».
Ольга КОВАЛЕВА, учитель русского языка и литературы средней школы №70 Тюмени
– Убивать? Убивать-то право имеете? – всплеснула руками Соня.
– Э-эх, Соня! – вскрикнул он раздражительно, хотел было что-то ей возразить, но презрительно замолчал. – Не прерывай меня, Соня! Я хотел тебе только одно доказать: что черт-то меня тогда потащил, а уж после того мне объяснил, что не имел я права туда ходить, потому что я такая же точно вошь, как и все! Насмеялся он надо мной, вот я к тебе и пришел теперь! Принимай гостя! Если б я не вошь был, то пришел ли бы я к тебе? Слушай: когда я тогда к старухе ходил, я только попробовать сходил… Так и знай!
– И убили! Убили!
– Да ведь как убил-то? Разве так убивают? Разве так идут убивать, как я тогда шел! Я тебе когда-нибудь расскажу, как я шел… Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки!.. А старушонку эту черт убил, а не я… Довольно, довольно, Соня, довольно! Оставь меня, – вскричал он вдруг в судорожной тоске, – оставь меня!
Он облокотился на колена и, как в клещах, стиснул себе ладонями голову.
– Экое страдание! – вырвался мучительный вопль у Сони.
– Ну, что теперь делать, говори! – спросил он, вдруг подняв голову и с безобразно искаженным от отчаяния лицом смотря на нее.
– Что делать! – воскликнула она, вдруг вскочив с места, и глаза ее, доселе полные слез, вдруг засверкали. – Встань! (Она схватила его за плечо; он приподнялся, смотря на нее почти в изумлении.) Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: «Я убил!» Тогда бог опять тебе жизни пошлет. Пойдешь? Пойдешь? – спрашивала она его, вся дрожа, точно в припадке, схватив его за обе руки, крепко стиснув их в своих руках и смотря на него огневым взглядом.
Он изумился и был даже поражен ее внезапным восторгом.
– Это ты про каторгу, что ли, Соня? Донести, что ль, на себя надо? – спросил он мрачно.
– Страдание принять и искупить себя им, вот что надо.
– Нет! не пойду я к ним, Соня.
– А жить-то, жить-то как будешь? Жить-то с чем будешь? – восклицала Соня. – Разве это теперь возможно? Ну как ты с матерью будешь говорить? (О, с ними-то, с ними-то что теперь будет!) Да что я! Ведь ты уж бросил мать и сестру. Вот ведь уж бросил же, бросил. О господи! – вскрикнула она, – ведь он уже это все знает сам! Ну как же, как же без человека-то прожить! Что с тобой теперь будет!
– Не будь ребенком, Соня, – тихо проговорил он. – В чем я виноват перед ними? Зачем пойду? Что им скажу? Все это один только призрак… Они сами миллионами людей изводят, да еще за добродетель почитают. Плуты и подлецы они, Соня!.. Не пойду. И что я скажу: что убил, а денег взять не посмел, под камень спрятал? – прибавил он с едкою усмешкой. – Так ведь они же надо мной сами смеяться будут, скажут: дурак, что не взял. Трус и дурак! Ничего, ничего не поймут, они, Соня, и недостойны понять. Зачем я пойду? Не пойду! Не будь ребенком, Соня…
– Замучаешься, замучаешься, – повторяла она, в отчаянной мольбе простирая к нему руки.
– Я, может, на себя еще наклепал, – мрачно заметил он, как бы в задумчивости, – может, я еще человек, а не вошь, и поторопился себя осудить… Я еще поборюсь.
Надменная усмешка выдавливалась на губах его.
– Этакую-то муку нести! Да ведь целую жизнь, целую жизнь!
– Привыкну… – проговорил он угрюмо и вдумчиво. – Слушай, – начал он через минуту, – полно плакать, пора о деле: я пришел тебе сказать, что меня теперь ищут, ловят…
– Ax! – вскрикнула Соня испуганно.
– Ну, что же ты вскрикнула! Сама желаешь, чтоб я в каторгу пошел, а теперь испугалась? Только вот что: я им не дамся. Я еще с ними поборюсь, и ничего не сделают. Нет у них настоящих улик. Вчера я был в большой опасности и думал, что уж погиб; сегодня же дело поправилось. Все улики их о двух концах, то есть их обвинения я в свою же пользу могу обратить, понимаешь? и обращу; потому я теперь научился… Но в острог меня посадят наверно. Если бы не один случай, то, может, и сегодня бы посадили, наверно даже, может, еще и посадят сегодня… Только это ничего, Соня: посижу, да и выпустят… потому нет у них ни одного настоящего доказательства, и не будет, слово даю. А с тем, что у них есть, нельзя упечь человека. Ну, довольно… Я только чтобы ты знала… С сестрой и с матерью я постараюсь как-нибудь так сделать, чтоб их разуверить и не испугать… Сестра теперь, впрочем, кажется, обеспечена… стало быть, и мать… Ну, вот и все. Будь, впрочем, осторожна. Будешь ко мне в острог ходить, когда я буду сидеть?
– О, буду! Буду!
Оба сидели рядом, грустные и убитые, как бы после бури выброшенные на пустой берег одни. Он смотрел на Соню и чувствовал, как много на нем было ее любви, и странно, ему стало вдруг тяжело и больно, что его так любят. Да, это было странное и ужасное ощущение! Идя к Соне, он чувствовал, что в ней вся его надежда и весь исход; он думал сложить хоть часть своих мук, и вдруг теперь, когда все сердце ее обратилось к нему, он вдруг почувствовал и сознал, что он стал беспримерно несчастнее, чем был прежде.
– Соня, – сказал он, – уж лучше не ходи ко мне, когда я буду в остроге сидеть.
Соня не ответила, она плакала. Прошло несколько минут.
– Есть на тебе крест? – вдруг неожиданно спросила она, точно вдруг вспомнила.
Он сначала не понял вопроса.
– Нет, ведь нет? На, возьми вот этот, кипарисный. У меня другой остался, медный, Лизаветин. Мы с Лизаветой крестами поменялись, она мне свой крест, а я ей свой образок дала. Я теперь Лизаветин стану носить, а этот тебе. Возьми… ведь мой! Ведь мой! – упрашивала она. – Вместе ведь страдать пойдем, вместе и крест понесем!..
– Дай! – сказал Раскольников. Ему не хотелось ее огорчить. Но он тотчас же отдернул протянутую за крестом руку.
– Не теперь, Соня. Лучше потом, – прибавил он, чтоб ее успокоить.
– Да, да, лучше, лучше, – подхватила она с увлечением, – как пойдешь на страдание, тогда и наденешь. Придешь ко мне, я надену на тебя, помолимся и пойдем.
В это мгновение кто-то три раза стукнул в дверь.
– Софья Семеновна, можно к вам? – послышался чей-то очень знакомый вежливый голос.
Соня бросилась к дверям в испуге. Белокурая физиономия г-на Лебезятникова заглянула в комнату.
V
Лебезятников имел вид встревоженный.
– Я к вам, Софья Семеновна. Извините… Я так и думал, что вас застану, – обратился он вдруг к Раскольникову, – то есть я ничего не думал… в этом роде… но я именно думал… Там у нас Катерина Ивановна с ума сошла, – отрезал он вдруг Соне, бросив Раскольникова.
Соня вскрикнула.
– То есть оно, по крайней мере, так кажется. Впрочем… Мы там не знаем, что и делать, вот что-с! Воротилась она – ее откуда-то, кажется, выгнали, может, и прибили… по крайней мере так кажется… Она бегала к начальнику Семена Захарыча, дома не застала; он обедал у какого-то тоже генерала… Вообразите, она махнула туда, где обедали… к этому другому генералу, и, вообразите, – таки настояла, вызвала начальника Семена Захарыча, да, кажется, еще из-за стола. Можете представить, что там вышло. Ее, разумеется, выгнали; а она рассказывает, что она сама его обругала и чем-то в него пустила. Это можно даже предположить… как ее не взяли – не понимаю! Теперь она всем рассказывает, и Амалии Ивановне, только трудно понять, кричит и бьется… Ах да: она говорит и кричит, что так как ее все теперь бросили, то она возьмет детей и пойдет на улицу, шарманку носить, а дети будут петь и плясать, и она тоже, и деньги собирать, и каждый день под окно к генералу ходить… «Пусть, говорит, видят, как благородные дети чиновного отца по улицам нищими ходят!» Детей всех бьет, те плачут. Леню учит петь «Хуторок», мальчика плясать, Полину Михайловну тоже, рвет все платья; делает им какие-то шапочки, как актерам; сама хочет таз нести, чтобы колотить, вместо музыки… Ничего не слушает… Вообразите, как же это? Это уж просто нельзя!
Лебезятников продолжал бы и еще, но Соня, слушавшая его едва переводя дыхание, вдруг схватила мантильку, шляпку и выбежала из комнаты, одеваясь на бегу. Раскольников вышел вслед за нею, Лебезятников за ним.
– Непременно помешалась! – говорил он Раскольникову, выходя с ним на улицу, – я только не хотел пугать Софью Семеновну и сказал: «кажется», но и сомнения нет. Это, говорят, такие бугорки, в чахотке, на мозгу вскакивают; жаль, что я медицины не знаю. Я, впрочем, пробовал ее убедить, но она ничего не слушает.
– Вы ей о бугорках говорили?
– То есть не совсем о бугорках. Притом она ничего бы и не поняла. Но я про то говорю: если убедить человека логически, что, в сущности, ему не о чем плакать, то он и перестанет плакать. Это ясно. А ваше убеждение, что не перестанет?
– Слишком легко тогда было бы жить, – ответил Раскольников.
– Позвольте, позвольте; конечно, Катерине Ивановне довольно трудно понять; но известно ли вам, что в Париже уже происходили серьезные опыты относительно возможности излечивать сумасшедших, действуя одним только логическим убеждением? Один там профессор, недавно умерший, ученый серьезный, вообразил, что так можно лечить. Основная идея его, что особенного расстройства в организме у сумасшедших нет, а что сумасшествие есть, так сказать, логическая ошибка, ошибка в суждении, неправильный взгляд на вещи. Он постепенно опровергал больного и, представьте себе, достигал, говорят, результатов! Но так как при этом он употреблял и души, то результаты этого лечения подвергаются, конечно, сомнению… По крайней мере, так кажется…
Раскольников давно уже не слушал. Поравнявшись с своим домом, он кивнул головой Лебезятникову и повернул в подворотню. Лебезятников очнулся, огляделся и побежал далее.
Раскольников вошел в свою каморку и стал посреди ее. «Для чего он воротился сюда?» Он оглядел эти желтоватые обшарканные обои, эту пыль, свою кушетку… Со двора доносился какой-то резкий, беспрерывный стук; что-то где-то как будто вколачивали, гвоздь какой-нибудь… Он подошел к окну, поднялся на цыпочки и долго, с видом чрезвычайного внимания высматривал во дворе. Но двор был пуст и не было видно стучавших. Налево, во флигеле, виднелись кой-где отворенные окна, на подоконниках стояли горшочки с жиденькой геранью. За окнами было вывешено белье… Все это он знал наизусть. Он отвернулся и сел на диван.
Никогда, никогда еще не чувствовал он себя так ужасно одиноким!
Да, он почувствовал еще раз, что, может быть, действительно возненавидит Соню, и именно теперь, когда сделал ее несчастнее. «Зачем ходил он к ней просить ее слез? Зачем ему так необходимо заедать ее жизнь? О, подлость!
– Я останусь один! – проговорил он вдруг решительно, – и не будет она ходить в острог!
Минут через пять он поднял голову и странно улыбнулся. Это была странная мысль. «Может, в каторге-то действительно лучше», – подумалось ему вдруг.
Он не помнил, сколько он просидел у себя, с толпившимися в голове его неопределенными мыслями. Вдруг дверь отворилась, и вошла Авдотья Романовна. Она сперва остановилась и посмотрела на него с порога, как давеча он на Соню; потом уже прошла и села против него на стул, на вчерашнем своем месте. Он молча и как-то без мысли посмотрел на нее.
«Я не старуху убил... я себя убил...» (по роману Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание»)
Герой романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание» Родион Раскольников совершил преступление: убил бабку-процентщицу и ее сестру Лизавету.
Что же стало причиной этого преступления? Тяжелое состояние семьи? Так. Убожество, довела героя до болезни и отчаяния? И это тоже. Но все-таки главная причина - в созданной самим же Раскольниковим теория преступления «по совести». По этой теории люди делятся на «обыкновенных» и «избранных», «больших». «Большие» могут «для общего блага» нарушать моральные законы общества, могут преступать закон.
Раскольников долго рассуждал о том «тварь ли он дрожащая или право имеет». И решил доказать прежде всего себе и другим, что может совершить преступление «по совести», «переступить через кровь», оправдывая его тем, что убийство старой, пустяковой бабки, «которой уже нечего делать на этом свете», будет для многих благом, а ее деньги станут спасением для обездоленных людей.
Но, совершив преступление, Родион, мучается угрызениями совести, понимает, что он не из «разряда тех, кто право имеет». Он презирает себя за угрызения совести, за то, что оказался «тварью дрожащей». Ведь, кроме «никчемной бабки», он убил ее сестру Лизавету, свидетеля преступления. И тут теория Раскольникова не выдерживает испытания жизнью. Пытаясь переделать свою натуру, Раскольников приходит к трагическому раздвоению.
Жизнь его разделилась на то, что было до преступления и после него. Герой обрек себя на страдания. Он признается Соне: «И не деньги, главное, нужны мне были... когда я убил... мне надо было узнать тогда, вошь я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу?» И не смог. Не смог переступить через свою совесть. Убив процентщицу, Родион убивает все то человеческое, что связывало его с человеческим миром, с людьми: «Я не старушку убил... я себя убил». С этого признания и началось раскаяние. Герой понял, что все люди незаметно связаны, жизнь каждого человека - безусловная ценность, и никто не имеет права распоряжаться чужой жизнью. А потом была «явка с повинной», суд, каторга.
Итак, Раскольников наказан. Вроде бы все просто и ясно: нарушил закон - отвечай. Но совсем не «явка с повинной» и каторга были наказанием для Раскольникова. И отвечал он не столько перед законом, сколько перед своей совестью. Герой чувствует вину не перед законом, а перед собственной совестью, перед невинно убитой Лизаветою, перед матерью, сестрой, Соней Мармеладовою. Перед людьми. Перед землей своей. И поэтому, чтобы «искупить вину страданием», он идет на Сенную площадь и, как ему советовала Соня, становится на колени и целует землю, перед которым он согрешил... «Все заодно в нем смягчилось, и полились слезы...»
Трагизм Раскольникова - в ошибочности теории «наполеонізму». Он понял это, совершив преступление, но вернуться к прежней нормальной жизни смог только через страдания. В Сибири, на каторге, происходит мучительное освобождение Раскольникова от идеи «сверхчеловека». И есть надежда на его нравственное возрождение и возвращение к людям.